Ипполит Похлебкин
Талантливо и весьма занятно... Осторожно, присутствует обсценная лексика.
Мальчик хочет в Тамбов, или Верю, потому что абсурдно
…и не плачь. Я откликнусь до зова
и сорву за печатью печать,
буду петь в половине второго
и в ладонь тебе буду кончать...
Вера Павлова
В тот год была неделя без среды
И уговор, что послезавтра съеду.
Из вторника вели твои следы
В никак не наступающую среду.
Алексей Цветков
Ибо сильно, до колик, он верит в любовь, мальчик хочет поехать в Россию, в Тамбов, и его вещмешок полусобран стоит на пороге. Там лежат: анарак, алкоголь, аспирин… Но ведут в голубями обосранный Рим выходящие из пункта Х, по задачке,
Этой глупой трагедии тысячи лет. Он давно накопил на плацкартный билет и готов распроститься с железнодорожною мздою, но кассирша не рада ему, не мила, не берет его денег и бла-бла-бла-бла… Он уходит, назвав ее толстой лохматой пиздою.
Только вспышка пока что, один эпизод, не подходит ни под УПК, ни под КЗОТ, лишь слегка был нарушен общественный строгий порядок… Но в груди появляется некая грусть, мальчик учит плохие стихи наизусть и настойчиво ждет до каких-нибудь первых колядок.
Дальше все происходит в обычном ключе: до кондиции мальчик ко времени Че непременно доходит. Согнувшись затейливым раком, он опять набивает себе вещмешок и рифмует в свой первый дебильный стишок: «алкоголь, аспирин...» – анапестно скрепив «...анараком». В этом нет ничего, что запретно посметь, – ситуация ёк, но пока что не смерть, а мотив всех поступков понятен, вполне, и обычен. Он читал: по китайскому календарю это – год тех, кто крайне упрям и угрюм, обладая по знаку рожденья характером бычьим.
Не предчувствуя искренне новой беды, он летящей походкой к вокзалу ЖыДы, словно в песне – из недр соловьиного жуткого мая – с переливчатым выкриком «Дайте пройтить!», бодро мацая теток за сдобную тить, направляется к кассам, с себя анарак не снимая, все препоны бесстрашно смести нарочит… Но кассирша невнятное что-то мычит, закрывая окошка рифленую адскую вежду… И в пропитые морды досужих зевак мальчик тычет по-детски отчаянный фак, пробиваясь к сортиру, чтоб выблевать в дырку надежду. Там почти что из слез вытекают глаза, он распят на каком-то фатальном "нельзя", нестерпимая резь от кромешного едкого дуста… И, с идеей забить к ебеням на Тамбов, он о кафель с размаху пытается лбом пролечить свои вредные половогнойные чувства… Бесполезно. Увы. Получается – хрен, ибо в плоти его изворотливый ген, что навеки вморозил в потомка удачливый пращур, передав нелогичный, загадочный код… Мальчик, правда, уже представляет исход, в отражениях зеркала видя петроглиф «пропащий»…
Впрочем, крохой истерзанной рваной души он по-прежнему чует – в Тамбовской глуши, в среднерусской, лубочной, пропахшей навозом начинке, под кровавыми язвами жухлых рябин будет он безоглядно, до хруста, любим, и в снегу прорастут поцелуев святые личинки…
Он являет природе насупленный лик – в его виршах отчетливо виден конфликт, и заглавные буквы корявки протестно колышут – там за вторником вечно приходит среда, или Павловой Верой кончает вода (не кончала которой поэт, упомянутый выше).
Он пытается записи мерзкие сжечь, ибо снег уже хуже, чем горькая желчь, но стихи выживают, и в них исчезают прикрасы – ни катрена без смертной, костлявой тоски... В логаэдах не видно, как в жопе, ни зги, и повсюду – кресты, упыри, мертвецы, пидорасы. В тополиных коленях свербит ломота… Мальчик знает - не то это, тема – не та… Про любовь все должно быть до слипшихся булок прекрасно! И, своей неудачей безумно взбешен, он на кухню бежит за столовым ножом, на котором еще не застыло вчерашнее масло…
До вокзала – четыре, на пятой вставать. Мальчик чувствует: в жилах стучит благодать, и мотором отчаянным сердце безумие мелет. Удивительно – хочется петь и кричать, безболезненно спала печали печать с миллионов доселе безмолвных его органелек. Вот вокзал, где гербовые вилки-значки, фокусирует мальчик неспешно зрачки и следит, как путеец лопаткой счищает миазмы… Через зал – прямо к кассам, и – по рукоять!.. Мальчик знает, что будут в затылок стрелять, и, смеясь, оседает в багровых клубах протоплазмы…
И финальная мысль – про припизженный Рим – вылетает с последними каплями рифм на пути сообщений, дымящимся розовым супом: «Мог, конечно, в компашке заклятых друзей после граппы на экскурс пойти в Колизей, но воистину, видимо, credo quia absurdum».
Лытдыбр 2
Есть в жизни каждого урода с трагичным выпуклым горбом всегда одна любовь до гроба, что и кончается гробом: где он лежит с презреньем в морде, уткнувшись свечкой в образа... И, как бы, долей квазимодьей грехи нам отпускает за то, что мы себе - иные, жнецы любовной простоты: вот, в шаге от хиротонии надежда теплится, и ты несешь ее в грудинной клети, бежишь неведомой тропой… Но тут дорога прямо к Лете ведет тебя на водопой, где в рябь бензиновых мозаик, покрытых ряскою людской, размашисто багор вонзает Харон, - с есенинской тоской и флегмою морского волка, что не такое рассекал… И мысль свербит - что, как-то, толка ты в жизни так и не сыскал…
Вот я, с утра, возьму - и выпью, а после – лягу и умру… Чтоб не кричать мне боле выпью в пространство разную муру - весь изойду на пыль и серу, расти на холмике трава. Жаль – не по мне, а по соседу всплакнет прекрасная вдова (хотя бы, пусть, она и дура) с диор-аддиктным красным ртом… Но цель у нас: лытдыбр дуо, тут дело, знаете, лифтом: отходы холостяцкой спальни, мозгов натруженных помет. Вот зазвучит маниакальный мой голос, ямбами пахнет – пускай и низменного сорта, про непотребства или баб... Но из какого микрософта растут слова ты знал, когда б!.. Плюс ко всему - известно точно: ты петушок себе надень – как кюхельбекерно и тошно под небом тает зимний день - увидишь, выйдя из подъезда, и с этой фишкой в голове ты что-то выпьешь в два присеста, или в один – чего-то две… А дальше - жуй себе баранки, как это исполняю я: внутри - печаль, юани – в банке, и йод в твои собачьи ранки не лечит серость бытия.
Эх, житие – что твой Шумахер: летит все круче с каждым днем... Прошу - не сыпьте соль мне на хер, не бередите водоем высоких чувств, а то накатит, качнется под ногами грунт, – и превратится лаунж пати в нерусский беспощадный бунт, где я, разобранный на части, пойду с повинной головой, поскольку нету в мире счастья и вечной жизни половой, лишь свет с небесного экрана, не освещающий пути ни к вдохновению, ни к храму, и к остановке не пройти...
Вот тут бы, кажется, поверь я, что это видится во сне, но сверху - черные деревья, лежу, как будто, на спине: крутнусь направо – прыснет болью, налево – тоже хоть кричи… Уже летят на снедь воронью в халатах белые врачи, и мне - стеклянным взглядом трупа искать на небе тень Творца... А там лишь Хаббл мертвой лупой глядит в созвездие Тельца.
Итог печален - вылил хронос в толчок, и, в целом, был ослом: кататься надо б не с Хароном, а лапать девушку с веслом... Хотя смазливым был, и прыти хватало сызмальства сполна...
Харон приказывает плыть, и гребет на пушкинском корыте туда, где аццкий cотона.
Лытдыбр 3
Покорна божьему веленью окрестность зеленит мой взгляд. Вот, полны самоумиленья, пичуги радостью звенят, и я от песен шалой птицы трясу задорно головой: и мне, и мне пора гнездиться в мураве сочной луговой!.. Прильнув щекой к фертильной почве морщинки пахотой забить, и тяготы, и кособочье свое, до времени, забыть, - и так лежать себе, покуда ознобом колким не торкнет... В соитьи с воскрешеньем чуда течет по жилкам сладкий мед желаний страстных, и сусально пылает гносис под лучом. Так жизнь бежит, мебиусальна, о чем поэт писал. О чем?
От невозможного до яви ажурный перекинув мост, апрель из аморальной ямы за жопу выдирает мозг, для водевиля и потехи туда вплетая всякий вздор... Вот - писем женские помехи гымэйл приносит в монитор, где разношерстные метанья из этой списаны поры: житье, бытье, мытье, катанье, былье, белье, бульон, и пры... Вот - ночь по-девичьи несмело тулит к аптеке свой фонарь. Гитару мучит неумело во тьме невидимый говнарь, и явно слышится: «про это» природа шепчет ветерком... Но я все слушаю поэта – о чем поэт писал, о ком?
Трагизма не изведав меру поэта вряд ли ты поймешь. Идешь-бредешь себе по миру, ботинком грязным землю мнешь... А он - любил! И многоточьем гремел, покуда было сил! Потом закашлялся и кончил. А ты его и не спросил.
(C)
Мальчик хочет в Тамбов, или Верю, потому что абсурдно
…и не плачь. Я откликнусь до зова
и сорву за печатью печать,
буду петь в половине второго
и в ладонь тебе буду кончать...
Вера Павлова
В тот год была неделя без среды
И уговор, что послезавтра съеду.
Из вторника вели твои следы
В никак не наступающую среду.
Алексей Цветков
Ибо сильно, до колик, он верит в любовь, мальчик хочет поехать в Россию, в Тамбов, и его вещмешок полусобран стоит на пороге. Там лежат: анарак, алкоголь, аспирин… Но ведут в голубями обосранный Рим выходящие из пункта Х, по задачке,
Этой глупой трагедии тысячи лет. Он давно накопил на плацкартный билет и готов распроститься с железнодорожною мздою, но кассирша не рада ему, не мила, не берет его денег и бла-бла-бла-бла… Он уходит, назвав ее толстой лохматой пиздою.
Только вспышка пока что, один эпизод, не подходит ни под УПК, ни под КЗОТ, лишь слегка был нарушен общественный строгий порядок… Но в груди появляется некая грусть, мальчик учит плохие стихи наизусть и настойчиво ждет до каких-нибудь первых колядок.
Дальше все происходит в обычном ключе: до кондиции мальчик ко времени Че непременно доходит. Согнувшись затейливым раком, он опять набивает себе вещмешок и рифмует в свой первый дебильный стишок: «алкоголь, аспирин...» – анапестно скрепив «...анараком». В этом нет ничего, что запретно посметь, – ситуация ёк, но пока что не смерть, а мотив всех поступков понятен, вполне, и обычен. Он читал: по китайскому календарю это – год тех, кто крайне упрям и угрюм, обладая по знаку рожденья характером бычьим.
Не предчувствуя искренне новой беды, он летящей походкой к вокзалу ЖыДы, словно в песне – из недр соловьиного жуткого мая – с переливчатым выкриком «Дайте пройтить!», бодро мацая теток за сдобную тить, направляется к кассам, с себя анарак не снимая, все препоны бесстрашно смести нарочит… Но кассирша невнятное что-то мычит, закрывая окошка рифленую адскую вежду… И в пропитые морды досужих зевак мальчик тычет по-детски отчаянный фак, пробиваясь к сортиру, чтоб выблевать в дырку надежду. Там почти что из слез вытекают глаза, он распят на каком-то фатальном "нельзя", нестерпимая резь от кромешного едкого дуста… И, с идеей забить к ебеням на Тамбов, он о кафель с размаху пытается лбом пролечить свои вредные половогнойные чувства… Бесполезно. Увы. Получается – хрен, ибо в плоти его изворотливый ген, что навеки вморозил в потомка удачливый пращур, передав нелогичный, загадочный код… Мальчик, правда, уже представляет исход, в отражениях зеркала видя петроглиф «пропащий»…
Впрочем, крохой истерзанной рваной души он по-прежнему чует – в Тамбовской глуши, в среднерусской, лубочной, пропахшей навозом начинке, под кровавыми язвами жухлых рябин будет он безоглядно, до хруста, любим, и в снегу прорастут поцелуев святые личинки…
Он являет природе насупленный лик – в его виршах отчетливо виден конфликт, и заглавные буквы корявки протестно колышут – там за вторником вечно приходит среда, или Павловой Верой кончает вода (не кончала которой поэт, упомянутый выше).
Он пытается записи мерзкие сжечь, ибо снег уже хуже, чем горькая желчь, но стихи выживают, и в них исчезают прикрасы – ни катрена без смертной, костлявой тоски... В логаэдах не видно, как в жопе, ни зги, и повсюду – кресты, упыри, мертвецы, пидорасы. В тополиных коленях свербит ломота… Мальчик знает - не то это, тема – не та… Про любовь все должно быть до слипшихся булок прекрасно! И, своей неудачей безумно взбешен, он на кухню бежит за столовым ножом, на котором еще не застыло вчерашнее масло…
До вокзала – четыре, на пятой вставать. Мальчик чувствует: в жилах стучит благодать, и мотором отчаянным сердце безумие мелет. Удивительно – хочется петь и кричать, безболезненно спала печали печать с миллионов доселе безмолвных его органелек. Вот вокзал, где гербовые вилки-значки, фокусирует мальчик неспешно зрачки и следит, как путеец лопаткой счищает миазмы… Через зал – прямо к кассам, и – по рукоять!.. Мальчик знает, что будут в затылок стрелять, и, смеясь, оседает в багровых клубах протоплазмы…
И финальная мысль – про припизженный Рим – вылетает с последними каплями рифм на пути сообщений, дымящимся розовым супом: «Мог, конечно, в компашке заклятых друзей после граппы на экскурс пойти в Колизей, но воистину, видимо, credo quia absurdum».
Лытдыбр 2
Есть в жизни каждого урода с трагичным выпуклым горбом всегда одна любовь до гроба, что и кончается гробом: где он лежит с презреньем в морде, уткнувшись свечкой в образа... И, как бы, долей квазимодьей грехи нам отпускает за то, что мы себе - иные, жнецы любовной простоты: вот, в шаге от хиротонии надежда теплится, и ты несешь ее в грудинной клети, бежишь неведомой тропой… Но тут дорога прямо к Лете ведет тебя на водопой, где в рябь бензиновых мозаик, покрытых ряскою людской, размашисто багор вонзает Харон, - с есенинской тоской и флегмою морского волка, что не такое рассекал… И мысль свербит - что, как-то, толка ты в жизни так и не сыскал…
Вот я, с утра, возьму - и выпью, а после – лягу и умру… Чтоб не кричать мне боле выпью в пространство разную муру - весь изойду на пыль и серу, расти на холмике трава. Жаль – не по мне, а по соседу всплакнет прекрасная вдова (хотя бы, пусть, она и дура) с диор-аддиктным красным ртом… Но цель у нас: лытдыбр дуо, тут дело, знаете, лифтом: отходы холостяцкой спальни, мозгов натруженных помет. Вот зазвучит маниакальный мой голос, ямбами пахнет – пускай и низменного сорта, про непотребства или баб... Но из какого микрософта растут слова ты знал, когда б!.. Плюс ко всему - известно точно: ты петушок себе надень – как кюхельбекерно и тошно под небом тает зимний день - увидишь, выйдя из подъезда, и с этой фишкой в голове ты что-то выпьешь в два присеста, или в один – чего-то две… А дальше - жуй себе баранки, как это исполняю я: внутри - печаль, юани – в банке, и йод в твои собачьи ранки не лечит серость бытия.
Эх, житие – что твой Шумахер: летит все круче с каждым днем... Прошу - не сыпьте соль мне на хер, не бередите водоем высоких чувств, а то накатит, качнется под ногами грунт, – и превратится лаунж пати в нерусский беспощадный бунт, где я, разобранный на части, пойду с повинной головой, поскольку нету в мире счастья и вечной жизни половой, лишь свет с небесного экрана, не освещающий пути ни к вдохновению, ни к храму, и к остановке не пройти...
Вот тут бы, кажется, поверь я, что это видится во сне, но сверху - черные деревья, лежу, как будто, на спине: крутнусь направо – прыснет болью, налево – тоже хоть кричи… Уже летят на снедь воронью в халатах белые врачи, и мне - стеклянным взглядом трупа искать на небе тень Творца... А там лишь Хаббл мертвой лупой глядит в созвездие Тельца.
Итог печален - вылил хронос в толчок, и, в целом, был ослом: кататься надо б не с Хароном, а лапать девушку с веслом... Хотя смазливым был, и прыти хватало сызмальства сполна...
Харон приказывает плыть, и гребет на пушкинском корыте туда, где аццкий cотона.
Лытдыбр 3
Покорна божьему веленью окрестность зеленит мой взгляд. Вот, полны самоумиленья, пичуги радостью звенят, и я от песен шалой птицы трясу задорно головой: и мне, и мне пора гнездиться в мураве сочной луговой!.. Прильнув щекой к фертильной почве морщинки пахотой забить, и тяготы, и кособочье свое, до времени, забыть, - и так лежать себе, покуда ознобом колким не торкнет... В соитьи с воскрешеньем чуда течет по жилкам сладкий мед желаний страстных, и сусально пылает гносис под лучом. Так жизнь бежит, мебиусальна, о чем поэт писал. О чем?
От невозможного до яви ажурный перекинув мост, апрель из аморальной ямы за жопу выдирает мозг, для водевиля и потехи туда вплетая всякий вздор... Вот - писем женские помехи гымэйл приносит в монитор, где разношерстные метанья из этой списаны поры: житье, бытье, мытье, катанье, былье, белье, бульон, и пры... Вот - ночь по-девичьи несмело тулит к аптеке свой фонарь. Гитару мучит неумело во тьме невидимый говнарь, и явно слышится: «про это» природа шепчет ветерком... Но я все слушаю поэта – о чем поэт писал, о ком?
Трагизма не изведав меру поэта вряд ли ты поймешь. Идешь-бредешь себе по миру, ботинком грязным землю мнешь... А он - любил! И многоточьем гремел, покуда было сил! Потом закашлялся и кончил. А ты его и не спросил.
(C)
Редактировано: 27 октября 2010
Это понравилось
839
