ОДИНОЧЕСТВО

Как стыдно одному ходить в кинотеатры  без друга, без подруги, без жены,  где так сеансы все коротковаты  и так их ожидания длинны!  Как стыдно -       в нервной замкнутой войне  с насмешливостью парочек в фойе  жевать, краснея, в уголке пирожное,  как будто что-то в этом есть порочное...  Мы,   одиночества стесняясь,                      от тоски  бросаемся в какие-то компании,  и дружб никчемных обязательства кабальные  преследуют до гробовой доски.  Компании нелепо образуются -  в одних все пьют да пьют,                  не образумятся.  В других все заняты лишь тряпками и девками,  а в третьих -        вроде спорами идейными,  но приглядишься -            те же в них черты...  Разнообразные формы суеты!  То та,     то эта шумная компания...  Из скольких я успел удрать -                         не счесть!  Уже как будто в новом был капкане я,  но вырвался,       на нем оставив шерсть.  Я вырвался!       Ты спереди, пустынная  свобода...       А на черта ты нужна!  Ты милая,       но ты же и постылая,  как нелюбимая и верная жена.  А ты, любимая?          Как поживаешь ты?  Избавилась ли ты от суеты;  И чьи сейчас глаза твои раскосые  и плечи твои белые роскошные?  Ты думаешь, что я, наверно, мщу,  что я сейчас в такси куда-то мчу,  но если я и мчу,       то где мне высадиться?  Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!  Со мною женщины в себя уходят,                           чувствуя,  что мне они сейчас такие чуждые.  На их коленях головой лежу,  но я не им -          тебе принадлежу...  А вот недавно был я у одной  в невзрачном домике на улице Сенной.  Пальто повесил я на жалкие рога.  Под однобокой елкой        с лампочками тускленькими,  посвечивая беленькими туфельками,  сидела женщина,       как девочка, строга.  Мне было так легко разрешено  приехать,       что я был самоуверен  и слишком упоенно современен -  я не цветы привез ей,                    а вино.  Но оказалось все -                куда сложней...  Она молчала,        и совсем сиротски  две капельки прозрачных -                    две сережки  мерцали в мочках розовых у ней.  И, как больная, глядя так невнятно  И, поднявши тело детское свое,  сказала глухо:         "Уходи...               Не надо...  Я вижу -       ты не мой,             а ты - ее..."  Меня любила девочка одна  с повадками мальчишескими дикими,  с летящей челкой        и глазами-льдинками,  от страха        и от нежности бледна.  В Крыму мы были.          Ночью шла гроза,  и девочка       под молниею магнийной  шептала мне:  "Мой маленький!           Мой маленький!" -  ладонью закрывая мне глаза.  Вокруг все было жутко               и торжественно,  и гром,      и моря стон глухонемой,  и вдруг она,       полна прозренья женского,  мне закричала:         "Ты не мой!                Не мой!"  Прощай, любимая!             Я твой                угрюмо,                   верно,  и одиночество -         всех верностей верней.  Пусть на губах моих не тает вечно  прощальный снег от варежки твоей.  Спасибо женщинам,         прекрасным и неверным,  за то,    что это было все мгновенным,  за то,    что их "прощай!" -             не "до свиданья!",  за то,    что, в лживости так царственно горды,  даруют нам блаженные страданья  и одиночества прекрасные плоды.